mirror mirror on the wall, show me where the bombs will fall.
Исполнения с Hot Yaoi и джен-феста.
Название: Научи меня итальянскому
Автор: collapsia
Персонажи: Тсуна, Занзас.
Жанр: драма, джен
Рейтинг: Вария в тексте автоматически придает ему рейтинг PG-13
Размещение: без предварительного согласования запрещено
Дисклеймер: не извлекаю - не привлекаюсь.
Авторское: написано на заявку с Hot Yaoi Занзас|Тсуна."Научи меня итальянскому."
Словари итальянского пахли кровью и порохом
На переговорах юного босса Вонголы всегда сопровождает переводчик, знающий тонкую двусмысленность английского, оттенки угроз и обещаний итальянского, игру слов и рецепт правильных интонаций.
Обычно эта роль принадлежит Гокудере Хаято, который принимает ее гордо, справляется безупречно - и ни у кого не возникает вопросов. В мире мафии Вонгола занимает свои позиции прочно, оберегает их ревниво - поэтому то, что Дечимо не снисходит до чужого языка, является данностью. Тот, кто диктует правила, должен быть занят их составлением, а для тех, кому им предстоит подчиниться, есть переводчики. Изощренная и привычная логика мафии - она наделила говорящего исключительно по-японски Саваду Тсунаеши способностью тактично и мягко указывать всем на свое место, которое на ступень ниже Вонголы.
На самом деле, Тсуна просто не знал итальянского, равно как и английский его оставлял желать лучшего.
Ему нравился этот красивый, чуть томный язык, по праву считающийся самым мелодичным в мире, - песенный, пленяющий, медово-сладкий и ветренно-свежий. Но он давно означал для Тсуны крики Сквало и презрительные фразы Занзаса, документы, которые он не хотел видеть и подписывать, новости, которые он не хотел слышать. Словари итальянского пахли кровью и порохом, бумаги были для кого-то смертным приговором, и за этими словами было бесконечное множество убийств. Итальянский означал мужчин, которые носили строгие костюмы с куда большей готовностью, чем Савада, - как и стреляли; означал послания от сицилийцев о наркотрафике, переговоры с Неаполем о подставных судьях, телеграммы в Рим с именами и суммами (завтра у Вонголы не будет оппонента и станет чуть меньше денег). Итальянский означал мафию, и даже сейчас Савада не был к этому готов.
Поэтому Тсуна говорил исключительно по-японски. Он не мог - никто не смог бы - вернуть Вонголе звание благородных рыцарей, присвоенное Примо, не мог обратить другие Семьи в свою веру, и все, что ему оставалось, это контролировать ущерб и говорить по-японски. Он не любил, когда его называли Дечимо. Он не хотел быть Дечимо - не хотел быть Крестным Отцом.
***
Первым словом, которое намертво врезалось в его память, было presto.
В тоннеле смешался отвратительный запах канализации, чужой крови, погони и ярости. Последняя принадлежала Занзасу, который почти волоком тащил за собой раненого Тсунаеши, встряхивая, поливая ругательствами, которые он, к счастью, не мог перевести, и спасая. Они не могли завязать открытый бой - еще одна причина, по которой Тсуна ненавидел мафию, заключалась в том, что одна неосторожно оборванная нить всегда может потянуть за собой войну. Вонгола выиграет любую войну, но она не хочет воевать, особенно сейчас, налаживая драгоценный мир.
Шорох в темном углу, вкрадчивое эхо чужих голосов, и вжатый в холодную кирпичную стену Тсуна сдавлено выдыхает. Потом его резко тянет куда-то, ноги заплетаются и как холостой выстрел над ухом короткое, хриплое и невозможно итальянское:
- Presto.
На самом деле, Тсуна не знает итальянского. Но он безошибочно переводит - "Быстро". Сжать зубы, перехватить тяжелый и неудобный пистолет, постараться забыть о том, что ощущаешь каждую мышцу в теле и бесшумно сорваться за тенью впереди. От потери крови кружится голова, и в стремительно теряющем очертания мире единственное, за что можно ухватиться, - неприязненные, резкие и безошибочно продуманные указания Занзаса. Тот давно уже говорит по-японски, а в измученном мозгу все еще бьется пульсом "presto".
Очнувшись в больнице, Тсуна подумает о том, что это все было предсказуемо. Что этого всего могло бы не быть - если бы он послушал Гокудеру, не отмахнулся бы от настороженного молчания Реборна, если бы они действовали жестче и чуть быстрее. Быстрее.
***
Вторым словом, которое навсегда остается у него на губах, выученное мимо воли, горькое, как старое эспрессо без сахара, становится "debolezza".
Его бросает Сквало перед тем как хлопнуть дверью, и оно читается в глазах у Ямамото - ставших за эти годы опасными, внимательными глазами человека, умеющего убивать. Ямамото знает итальянский, и иногда Тсуне кажется, что в этих взглядах куда больше Варии, чем он готов признать. Куда больше мафии, чем в самом Тсуне.
Он сказал Сквало, что не одобрит операцию на Сардинии. Вария вольна поступать как угодно, Семья поможет материально, но ноги их там не будет. Слишком много крови. Лучше потерять немного влияния и много денег, чем потом бесконечно смывать с рук алые пятна.
Сквало умел быть логичным и убедительным, и было бы ложью сказать, что в его аргументах не было смысла. Но Тсуна не желал видеть смысл в запланированных десятках смертей, когда всегда есть переговоры - пусть почти безнадежные.
Когда стратегический капитан Варии ушел, забрав с собой Такеши, Тсунаеши вдохнул запах старого дерева и бумаги, снимая с книжной полки словарь итальянского.
Debolezza.
Он уже знал, что увидит в строке напротив.
Слабость.
Через несколько дней из Италии пришла короткая телеграмма с известием о том, что в следствие провалившейся операции Варии Семья Бордже взяла Сардинию под свой контроль. Это означало дым пожаров, массовые чистки и металлический запах крови в воздухе. Сотни смертей вместо нескольких десятков. Телеграмма заканчивалась лаконичным "Мусор", и Тсуна почувствовал горький привкус слабости на языке. Пересохло горло.
Ему не хватило сил отправить своих людей на смерть - чужую смерть, и переговоры теперь были безнадежны.
Он неожиданно снова почувствовал себя четырнадцатилетним ребенком, не знающим, где выход. И слабым. Очень, очень слабым.
***
На совместном совещании Хаято периодически пытался непрозрачно намекнуть Занзасу, что босс Вонголы Тсуна, которому полагается больше говорить, а не слушать. Крики Сквало и похлопывание по плечу Ямамото, которое с каждым возмущенным восклицанием становилось все сильнее, его не смущали; но после мягкого "Я хочу послушать, Гокудера-кун", ему пришлось смириться с тем, что Десятый передает планирование операции Варии. Почти смириться.
- Мы так не работаем. Вы что, нарочно разводите больше грязи?
Его бесят переплетенные на груди руки Занзаса, небрежно заброшенные на стол ноги и то, с какой легкостью он за Десятого распоряжается жизнями людей. Без жертв сейчас нельзя было обойтись, но - после лет работы на Саваду, Гокудера усвоил это прочно - всегда есть переговоры. Да, ставки были опасно высоки - но они так не работают.
Занзас отпивает из стакана виски, произносит "Мусор" почти ласково, и от этого присутствующие ощущают, как по венам разливается паника.
- Мусор, - пауза, глоток, и острый взгляд, будто скальпель, будто детектор лжи. - Вы вообще не работаете. Вы, блядь, еще не наигрались.
Прежде, чем успевает грянуть взрыв, Тсуна поднимается со своего места и говорит, что собрание закончено. Секунду Хаято не понимает, кому в глаза смотрит - Десятому или боссу Варии, потому что сжигающий дотла огонь плещется во взглядах обоих. Когда Вонгола и Вария выходят из кабинета, их слишком беспокоит незнакомый, пугающий жар, чтобы задавать лишние вопросы.
Повисшая между Тсуной и Занзасом тишина вязкая, забивающая уши и не дающая дышать, одновременно настороженная и полная усталости. Ее разбавляет прохладный звон льда в стакане виски и быстрое, громкое дыхание Тсуны.
- По-другому никак, да?
- Можно и по-другому. Твоими ебаными методами, которыми ты за семь лет расшатал Вонголу и сделал из нее к чертям собачьим детский сад. Валяй, мне интересно посмотреть, но Вария работает отдельно.
Тсуна прекрасно понимает, почему Вария работает отдельно; когда Занзас произносит "Вонгола", он больше не делает перед этим словом короткой паузы, которая значила так много, он больше не испытывает к своей Семье ничего, кроме презрения. Потому что они не работают - они еще не наигрались.
Тсуна закрывает глаза. Он не знает итальянского, но знает, что сколько бы не было общего между Примо и Дечимо, они были разными людьми, и то, что мог сделать один, не может сделать другой. Вонгола никогда не станет тем, чем была когда-то, потому что вокруг нее другой мир, и нельзя пойти против всего мира. В такие игры играют в детском саду.
Словари итальянского пахли кровью и порохом, бумаги были для кого-то смертным приговором, и за этими словами было бесконечное множество убийств.
На плечи Дечимо ложится тяжелый груз, но когда он открывает глаза, то смотрит прямо, потому что ему больше не нужно искать путей побега.
- Занзас, научи меня итальянскому.
Пистолетным выстрелом убивает тишину чужой смех, безжалостный и веселый. Занзас ставит виски на стол и поднимается из кресла.
- Бери пистолет, мусор. Словари оставишь для домашнего задания.
Название: -
Автор: collapsia
Персонажи: Занзас, Хибари
Рейтинг: пожалуй, R, ибо сплошная пропаганда насилия
Размещение: без предварительного согласования запрещено
Дисклеймер: не извлекаю - не привлекаюсь.
Авторское: написано на заявку с Hot Yaoi Занзас/Хибари. Быть на одной миссии. То и дело выхватывать врагов из под носа друг у друга. UST.
Стоит Кее с неохотой опустить веки, как под ними вспыхивает багряным.
Стоит Кее с неохотой опустить веки, как под ними вспыхивает багряным, как под ними переливается всеми оттенками алого темнота. Она вспыхивает ярко и гаснет быстро. Секунда, две, три – не больше, но их хватает, чтобы глаза изголодались по отблескам пожара.
Хибари впервые боится, Хибари впервые боится темноты. Падающий снегом пепел кажется неподъемным грузом на смыкающихся ресницах каждый раз, когда сухой горячий воздух заставляет его моргать. Эта необходимость кажется досадной. Эта необходимость кажется убийственной. Он хочет видеть.
Справа щелкает затвор гулким, далеким громом. Через секунду воздух вскрывает пламя яростной, обжигающей зарницей. Это как гроза наоборот. Когда Занзас стреляет, Кея почти чувствует мощную отдачу в своих сжатых руках. Этой цепкой хваткой он пытается удержать впервые в жизни увиденную красоту. Его красота - это выжигающая жизни дотла ярость, вакханалия пожара, пятно крови на не успевшей помяться рубашке. Она мечется пульсом в его венах, Кея не собирается ее унимать.
Он поднимает глаза на Занзаса и видит, что их безумие отражает друг друга. Кея улыбается, вспарывает своей улыбкой чужие нервы, и Занзас улыбается ему в ответ.
Стоит Занзасу с неохотой опустить веки, как под ними растекаются липкие чернила, как под ними мерцает фиолетовым темнота. Ее хочется быстрее смахнуть с глаз как наваждение, но она остужает воспаленные нервы. Они вспыхивают огнем, короткое замыкание каждый раз, когда он открывает глаза.
Слева раздается глухой звук удара, медом вливается в уши. Легкие жадно вбирают пропитанный порохом и кровью воздух, разгоняют его по телу, и у сумасшествия начинается новый цикл.
Сегодня оно пускает корни глубже, нашептывает настойчивей. Сегодня оно замешано на прекрасном. Его прекрасное это безжалостность, запах металла, алый след на щеке.
Он перехватывает чужой взгляд и путает его с зеркалом. В зеркале пожар, и пожар у него в улыбке.
У Хибари разодрана с боку рубашка, ткань выкрашена в красный, запах крахмала заглушен запахом чужой крови. Когда он плавно поворачивается для удара, виднеется впалый живот, светлый, как не исписанная иероглифами шрамов бумага. Занзасу хочется самому дорвать бесполезный хлопок дулом пистолета, провести под линейку диагональный взмах руки. Тогда, быть может, взгляд доберется до выпирающей косточки на бедре. Но японец как чертова гейша, дразнящая проблеском тонких запястий в рукавах роскошного кимоно. Губительно.
Тонфа вонзается в чье-то тело за миг до того, как его настигает пистолетный выстрел. Занзас чувствует, как напрягается скулы, Кея смотрит, как снова вспыхивают почти истлевшие угли чужой ярости.
У Занзаса на лице аккуратный, будто скальпелем сделанный порез, из которого сочится кровь – как вода из плохо закрученного крана. К тому моменту, когда мужчина почти ленивым движением поднимает сжимающую пистолет руку, ручеек достигает уголка рта. К тому моменту, как тишину разламывает в щепки выстрел, он небрежно слизывает жидкий красный металл. К тому моменту, когда Кея понимает, что это была его жертва, он хочется впиться Занзасу в глотку. Непременно до крови, от запаха которой трепещут ноздри.
Они играют в войну на двоих, у каждого в глазах веселая смерть.
На истлевшем поле боя почти никого не осталось, только пара особо везучих и догорающее терпение. Перед глазами у Кеи плывет, убивает не он, убивают инстинкты. Смешались мазки крови на чужих губах, отсветы выстрелов на коже в воротнике рубашки, убийственная гибкость. Иногда они с Занзасом оказываются слишком близко – им тяжело поделить войну. В такие моменты остается только жадно ловить запах разгоряченной кожи и засохшей крови, пытаясь не прокусить губу.
Когда Занзас стреляет, он представляет, что выстрел прошивает Кею насквозь. Когда Занзас стреляет, он представляет, что чужие губы разбиты в кровь. Вкус так легко почувствовать на языке, корица с перцем, запах дурманит будто опиум. Позади падает на землю последнее тело, добавляя к искрам в воздухе пыль, а война все еще не закончена. Они впиваются друг в друга взглядом, почти сдирая истрепанную ткань, прикусывая солоноватую кожу, сжимая руки до синяков. Никому не хочется хоть на миг закрыть широко распахнутые алчные глаза. Никому не хочется дать слабину и первым бросится в атаку. Секунда, две, три.
Когда Кея опускает веки, под ними все еще полыхают багряным пожары, которые еще долго не утихнут. Он прячет тонфа и отряхивает то, что осталось от рубашки, бросая небрежное «До следующего раза».
Когда Занзас опускает веки, под ними все еще разлиты фиолетовые чернила. Он убирает пистолеты в кобуру и переламывает чужое прощание об ухмылку.
До следующего раза.
В треске огня теряется несказанное «в следующий раз мы сожжем друг друга».
Название: Рейс "Милан-Токио"
Автор: collapsia
Пейринг: Ямамото/Гокудера
Жанр: драма, romance
Рейтинг: PG-13
Размещение: без предварительного согласования запрещено
Дисклеймер: не извлекаю - не привлекаюсь.
Авторское: написано на заявку с Hot Yaoi Ямамото / Гокудера. На коляске встречать его в аэропорту после долгой миссии. Хвастаться удачной реабилитацией. Неунывающая улыбка.
Рейс "Милан-Токио"
Беспрерывный гул взлетающих и заходящих на посадку самолетов натягивает нервы - до острой, бьющейся пульсом боли в правом виске. Еще полчаса.
Где-то справа надрывно плачет уставший ребенок, это разрывает барабанные перепонки - до тягучей, не отпускающей боли в левом виске. Еще пятнадцать минут.
Слева что-то говорит женщина с идеальным тосканским акцентом и голосом образцовой истерички, это делает взгляд тяжелым - до чужого нервного молчания. Еще десять минут.
Сзади раздается грохот падающего багажа - один, три, пять чемоданов. Звуки многократно усилены акустикой - до того, что каждый кажется забитым в позвоночник гвоздем. Еще пять минут.
Спереди смуглый мужчина с куфией на голове ругается с охраной на ломаном английском, слова как визг и скрежет ржавого металла, пронзительные - до сжатых пальцев. Еще три минуты.
Звуки становятся то тише, то громче, не умолкают ни на миг, и Хаято чувствует себя как в ловушке. За шумом не слышно звука натужно работающих кондиционеров, и легко представить, что их нет вовсе. Летнее солнце раскалило здание миланского аэропорта, белый платок смят и влажен от испарины. Еще две минуты.
Того времени, на которое Хаято прикрывает сухие от недосыпа и зверской жары глаза, хватает, чтобы представить: "Рейс "Милан-Токио" задерживается". Невыносимо хочется курить. Нельзя. Еще минута.
- Объявляется посадка на рейс "Милан-Токио".
Мягкий голос диспетчера совсем не успокаивает, как полтора месяца назад, когда Гокудера вернулся в Италию. Наверное, ностальгия безжалостно взорвана вместе с попавшимися на пути - но сейчас самым важным кажется вернуться в Японию, которая так душила его шесть недель назад, и без которой он теперь не может. Его место там: все меньше сбиваясь, рассказывать о выполненном задании все меньше хмурящемуся Дечимо. Его место там: возле больничной койки, где он, кажется, раньше проводил слишком мало времени. В этот момент самолет отрывается от высушенной солнцем миланской земли, и никому нет дела до сжатых губ Хаято. Об этом проще не думать - как можно было проиграть? Об этом проще не думать - как можно было смотреть этими уставшими глазами, и не вставать, и не улыбаться? Об этом проще не думать - как можно было застрять в этой гребаной больнице? Об этом проще не думать - как можно было истрепать ему, им всем, нервы? Об этом проще не думать. Потому что когда Хаято думает о лежащем на больничной койке Такеши, который был настолько плох, что этот его варийский ублюдок спустил ему поражение с рук, то решает, что свернет ему шею. Хаято ненавидит невыполненные обещания, но сворачивание шеи каждый раз обращается в сухие неласковые поцелуи в висок и неловко встрепанные каштановые волосы. Они пахнут немного солью и немного какими-то травами. За полтора месяца этот запах почти выветрился из памяти, и это кажется невыносимым. Несколько часов полета кажутся невыносимыми.
***
Беспрерывный гул взлетающих и садящихся на посадку самолетов заставляет нервно всматриваться в табло - до боли в уставших глазах. Еще полчаса.
Где-то справа щебечет стайка девушек, и это отвлекает, заставляя всматриваться в обновленное расписание по новой - до боли в уставшей от напряжения шее. Еще пятнадцать минут.
Слева вполголоса переговаривается небольшая группа затянутых в костюмы встречающих, их свистящий шепот раздражает - до боли в ладонях, в которые впиваются ногти. Еще десять минут.
Сзади семейная пара шумно выясняет отношения, и закрытые глаза, и подсчет вдохов-выдохов не помогают - до боли хочется их схватить за плечи и встряхнуть как следует. Еще пять минут.
Спереди служащая что-то объясняет иностранцу, у нее тонкий голос, похожий на скрежет мела по доске - остается до боли стиснуть зубы. Еще три минуты.
Звуки становятся то тише, то громче, не умолкают ни на миг, и Такеши чувствует себя в ловушке. За шумом не слышно звука натужно работающих кондиционеров, и легко представить, что их нет вовсе. Летнее солнце раскалило здание токийского аэропорта; нагретые поручни инвалидного кресла кажутся смертельной ловушкой. Еще две минуты.
Того времени, за которое Такеши обводит взглядом лица друзей, пытаясь понять, не слишком ли беспомощно выглядит, хватает, чтобы представить: "Рейс "Милан-Токио" задерживается". Невыносимо хочется встать на ноги. Он не может. Еще минута.
- Объявляется прибытие рейса "Милан-Токио".
Мягкий голос диспетчера совсем не раздражает, как несколько минут назад, когда он объявлял прибытие другого самолета. Наверное, Такеши говорит неправду, когда отвечает, что его дом в тихом японском городке Намимори - его дом там, где его люди. Поэтому была чужой больничная палата, пропитанная едким запахом лекарств, когда кровать не прогибалась под чужим весом, была чужой собственная непроветренная комната, была чужой квартира Тсуны, в которой полтора месяца было одним человеком меньше. В этот момент показывается шумная толпа прибывших их рейсом, и никому нет дела до стиснутых пальцев Такеши. Он не уверен, что должен быть здесь: не потому что уже привычный к антибиотикам организм плохо реагирует на жару, а потому что инвалидная коляска - клеймо слабости. Об этом проще не думать - как можно было проиграть? Об этом проще не думать - как можно было позволить Хаято смотреть этими уставшими, в какой-то миг почти испуганными глазами? Об этом проще не думать - как можно было застрять в больнице, когда он нужен им всем, когда они должны были отправиться на это задание вместе? Об этом проще не думать - как можно было их обречь на эти полтора месяца? Об этом проще не думать. Потому что когда Такеши думает о чужом уставшем голосе в телефонной трубке, то он боится слишком многих вещей. Боится когда-нибудь оказаться на больничной койке снова, потому что она означает "далеко", боится, что когда-то на больничной койке окажется Хаято, боится, что когда-то на больничной койке окажется кто-то другой. Он не слишком умеет бояться и предпочел бы не учиться, но страх едкий, накрывает с головой, как любое незнакомое чувство, от которого не спрячешься за хорошими воспоминаниями. Чужие сухие губы почти не удается вспомнить, и это кажется невыносимым. Несколько минут ожидания кажутся невыносимыми.
***
У Хаято привычно прищуренные глаза и грубая ладонь, которая слишком сильно сдавливает плечо - как всегда. У Такеши привычно широкая улыбка и звонкий смех, которым он отвечает на сжавшую плечо руку - как всегда. Они оба не любят аэропорты - шумные, людные аэропорты, в которых за полчаса ожидания истончаются нервы. Еще пару секунд.
Токийское солнце слепит, выедает глаза, но когда вне давящих стен здания ветер треплет каштановые волосы, Хаято слышит запах соли и каких-то трав.
Такеши не должен здесь быть, потому что антибиотики, и напряжение, и он, конечно, пытается встать – его усаживают в кресло с почти не резким «кретин». Шаг от аэропорта.
Никому не кажется странным, что теплые его металлические ручки оказываются в руках именно у Хаято, и Такеши запрокидывает голову, говоря, что он идет на поправку. Два шага от аэропорта.
Он все равно, конечно, «кретин», но Гокудера чувствует, что у него самого расползаются в улыбке губы. Три шага от аэропорта.
Тсуна говорит о том, что следующие полтора месяца они проведут все вместе, готовясь к университетским экзаменам – как нормальные люди, а не мафиози. Пять шагов от аэропорта.
Хаято вскользь говорит, что задание, конечно, было пустяковое, но он мог бы справиться быстрее, если бы Ямамото так безответственно не сорвал все планы. Это неслыханный подарок. Десять шагов от аэропорта.
Они оба мысленно ругают себя за эту аэропортную мнительность, нервную боль в висках и тайком выпитые таблетки от нее. Беспрерывный гул взлетающих и заходящих на посадку самолетов затихает. Пятнадцать шагов от аэропорта.
Они оба дома. Больше никто не считает минуты и шаги.
Название: -
Автор: collapsia
Персонажи: Хибари-centric
Жанр: джен
Рейтинг: G
Размещение: без предварительного согласования запрещено
Дисклеймер: не извлекаю - не привлекаюсь.
Авторское: написано на заявку с джен-феста. 16. Хибари, Намимори. Спать в школе, есть на ходу, мыться над раковиной в уборной. Забыть, когда последний раз был дома, живя в ритме своего города. А-
780 слов, G.
Когда Кея просыпается, шум машин не вливается навязчиво в уши, нет запаха сбежавшего кофе и утренних кухонных перебранок, за окном не мельтешат всегда-спешащие-и-всегда-опаздывающие. Территория вокруг здания как глубокий ров вокруг феодального замка - поглощает всю городскую суету, и на третьем этаже средней школы Намимори Хибари Кея встречает свои утра в благословенной тишине.
Они всегда неизменны, и это радует больше всего - пустые коридоры, дышащий на ладан электрический чайник в кабинете ДК, распахнутые широкие окна и птичий щебет за ними. Кея насыпает на подоконник пшеничного зерна; пока он достает из простенького шкафа смену рубашки и завязывает галстук, от него не остается ни следа. Если на улице солнечно, за пару минут перед распахнутыми занавесками Кея пропитывается светом насквозь, это бодрит лучше наспех заваренного чая, это порция тонизирующих витаминов. Если на улице пасмурно, то легко настроиться на рабочий лад, это почти как медитация в буддистском храме, гарантированный дзен. В Намимори не бывает дурной погоды.
Кея не бывает на первых уроках - он давно прослушал их все, параграфы учебников давно сданы экстерном в официальном порядке, утренние часы принадлежат только ему. Все идут к школе, Кея идет от школы только чтобы потом туда вернуться.
Он завтракает в небольшом ресторане на углу, где в это время мало людей и можно не торопясь есть окономияки, читая купленную по дороге газету. Кея ненавидит телепрограммы, но ему становится дурно при мысли, что какое-то событие ускользнет сквозь пальцы, поэтому он читает газеты с упрямой методичностью, каждое утро. Иногда к остывающему чаю ему приносят данго, просто так. Когда-то давно он вышвырнул отсюда нескольких перебравших, и как-то само собою это место стало "его". Весь город его. Кея не принадлежит никому, кроме родного города. Даже самому себе, и это самый просто способ быть счастливым.
Кея обходит все проблемные места на теле города бегло и привычно - так опытный садовник легко определяет, не затерялся ли среди побегов один гнилой. Но на улицах становится все меньше гнили, обходы стали своего рода ритуалом, и эта маленькая бессмысленность из тех, которые Хибари себе позволяет. Ему слишком нравится городская площадь и узкие переулки, парк в двух кварталах от школы и полупустые детские площадки. Кто-то носит в кошельке фотографии любимых - какая сентиментальная чушь - Кея носил бы фотографии Намимори, но ни в какое портмоне не влезут карточки всех улиц и скверов. Он любит их все без исключения, все до единой. Они заслуживают этого куда больше, чем живущие на них люди.
Он успевает вернуться к английскому, и сдает на отлично зазубренные вчера на крыше глаголы. Он мог бы поступить в Токийский университет, повторяют учителя друг за другом. Кея знает, что мог бы, и знает, что не поступит. Он не собирается уезжать. Токио далекий и чужой, Токио может без него, а Намимори - нет.
Он сверлит взглядом затылок одноклассника на химии, когда тот пытается списать таблицу валентности из книги, и тот очень быстро сдается. Все, кто ходит с Кеей на уроки вместе, хорошо знают свой предмет: никто не смеет нарушать успеваемость прогулами и низкими баллами, никто не выдерживает тяжелого презрительного взгляда, если отвечает чушь. Когда-нибудь, когда придет время подавать аттестаты в приемные комиссии, одноклассники испытают смутное чувство благодарности. Кее все равно.
Все расходятся по домам, и школа постепенно наполняется тишиной. Коридор за коридором, Кея обходит их все, выгоняет замешкавшихся, проверяет работу дежурных. Если на улице тепло, он встречает вечера на крыше, щурясь от солнца и читая учебники, если холодно - в давно облюбованном кресле в торце библиотеки. Обед и ужин сливаются во что-то одно во все том же ресторане, и если зал не полон, Кея задерживается там почитать - уже не всемирную историю, а что-то из японской литературы, заботливо обернутое в прозрачную обложку. Он возвращается в среднюю школу Намимори, когда в городе уже давно светят фонари, и очень редко встречается что-то, что заставляет свернуть с привычного маршрута и восстановить нарушенный порядок.
Телефон Хибари почти всегда молчит. Тревожная трель раздается только если по зеркальной глади воды пошла рябь, если что-то пошло не так - Кусакабе знает свою работу хорошо и докладывает обо всем быстро. Кея не терпит, когда в его городе себя ведут не так, как положено. Он исправляет это очень быстро.
Иногда, совсем редко, в телефонной трубке раздается голос матери, усталый и напряженный. Она спрашивает, когда Кея в следующий раз зайдет домой.
Этот вопрос всегда вызывает у него секундное недоумение. Пока он находится в границах Намимори, он всюду чувствует себя дома, куда бы не пошел.
"Завтра", отвечает Кея, и действительно заходит завтра, что бы он не думал по этому поводу - свое слово положено держать. Его семья принадлежит к тому невыносимому большинству людей, которые называют домом четыре стены и крышу над ними, считая несчастными всех, кто не имеет этого. Хибари Кея называет домом город Намимори от северной до южной, от восточной до западной границы, с небом вместо давящей черепичной крыши. И он считает себя совершенно счастливым.
Название: Научи меня итальянскому
Автор: collapsia
Персонажи: Тсуна, Занзас.
Жанр: драма, джен
Рейтинг: Вария в тексте автоматически придает ему рейтинг PG-13
Размещение: без предварительного согласования запрещено
Дисклеймер: не извлекаю - не привлекаюсь.
Авторское: написано на заявку с Hot Yaoi Занзас|Тсуна."Научи меня итальянскому."
Словари итальянского пахли кровью и порохом
На переговорах юного босса Вонголы всегда сопровождает переводчик, знающий тонкую двусмысленность английского, оттенки угроз и обещаний итальянского, игру слов и рецепт правильных интонаций.
Обычно эта роль принадлежит Гокудере Хаято, который принимает ее гордо, справляется безупречно - и ни у кого не возникает вопросов. В мире мафии Вонгола занимает свои позиции прочно, оберегает их ревниво - поэтому то, что Дечимо не снисходит до чужого языка, является данностью. Тот, кто диктует правила, должен быть занят их составлением, а для тех, кому им предстоит подчиниться, есть переводчики. Изощренная и привычная логика мафии - она наделила говорящего исключительно по-японски Саваду Тсунаеши способностью тактично и мягко указывать всем на свое место, которое на ступень ниже Вонголы.
На самом деле, Тсуна просто не знал итальянского, равно как и английский его оставлял желать лучшего.
Ему нравился этот красивый, чуть томный язык, по праву считающийся самым мелодичным в мире, - песенный, пленяющий, медово-сладкий и ветренно-свежий. Но он давно означал для Тсуны крики Сквало и презрительные фразы Занзаса, документы, которые он не хотел видеть и подписывать, новости, которые он не хотел слышать. Словари итальянского пахли кровью и порохом, бумаги были для кого-то смертным приговором, и за этими словами было бесконечное множество убийств. Итальянский означал мужчин, которые носили строгие костюмы с куда большей готовностью, чем Савада, - как и стреляли; означал послания от сицилийцев о наркотрафике, переговоры с Неаполем о подставных судьях, телеграммы в Рим с именами и суммами (завтра у Вонголы не будет оппонента и станет чуть меньше денег). Итальянский означал мафию, и даже сейчас Савада не был к этому готов.
Поэтому Тсуна говорил исключительно по-японски. Он не мог - никто не смог бы - вернуть Вонголе звание благородных рыцарей, присвоенное Примо, не мог обратить другие Семьи в свою веру, и все, что ему оставалось, это контролировать ущерб и говорить по-японски. Он не любил, когда его называли Дечимо. Он не хотел быть Дечимо - не хотел быть Крестным Отцом.
***
Первым словом, которое намертво врезалось в его память, было presto.
В тоннеле смешался отвратительный запах канализации, чужой крови, погони и ярости. Последняя принадлежала Занзасу, который почти волоком тащил за собой раненого Тсунаеши, встряхивая, поливая ругательствами, которые он, к счастью, не мог перевести, и спасая. Они не могли завязать открытый бой - еще одна причина, по которой Тсуна ненавидел мафию, заключалась в том, что одна неосторожно оборванная нить всегда может потянуть за собой войну. Вонгола выиграет любую войну, но она не хочет воевать, особенно сейчас, налаживая драгоценный мир.
Шорох в темном углу, вкрадчивое эхо чужих голосов, и вжатый в холодную кирпичную стену Тсуна сдавлено выдыхает. Потом его резко тянет куда-то, ноги заплетаются и как холостой выстрел над ухом короткое, хриплое и невозможно итальянское:
- Presto.
На самом деле, Тсуна не знает итальянского. Но он безошибочно переводит - "Быстро". Сжать зубы, перехватить тяжелый и неудобный пистолет, постараться забыть о том, что ощущаешь каждую мышцу в теле и бесшумно сорваться за тенью впереди. От потери крови кружится голова, и в стремительно теряющем очертания мире единственное, за что можно ухватиться, - неприязненные, резкие и безошибочно продуманные указания Занзаса. Тот давно уже говорит по-японски, а в измученном мозгу все еще бьется пульсом "presto".
Очнувшись в больнице, Тсуна подумает о том, что это все было предсказуемо. Что этого всего могло бы не быть - если бы он послушал Гокудеру, не отмахнулся бы от настороженного молчания Реборна, если бы они действовали жестче и чуть быстрее. Быстрее.
***
Вторым словом, которое навсегда остается у него на губах, выученное мимо воли, горькое, как старое эспрессо без сахара, становится "debolezza".
Его бросает Сквало перед тем как хлопнуть дверью, и оно читается в глазах у Ямамото - ставших за эти годы опасными, внимательными глазами человека, умеющего убивать. Ямамото знает итальянский, и иногда Тсуне кажется, что в этих взглядах куда больше Варии, чем он готов признать. Куда больше мафии, чем в самом Тсуне.
Он сказал Сквало, что не одобрит операцию на Сардинии. Вария вольна поступать как угодно, Семья поможет материально, но ноги их там не будет. Слишком много крови. Лучше потерять немного влияния и много денег, чем потом бесконечно смывать с рук алые пятна.
Сквало умел быть логичным и убедительным, и было бы ложью сказать, что в его аргументах не было смысла. Но Тсуна не желал видеть смысл в запланированных десятках смертей, когда всегда есть переговоры - пусть почти безнадежные.
Когда стратегический капитан Варии ушел, забрав с собой Такеши, Тсунаеши вдохнул запах старого дерева и бумаги, снимая с книжной полки словарь итальянского.
Debolezza.
Он уже знал, что увидит в строке напротив.
Слабость.
Через несколько дней из Италии пришла короткая телеграмма с известием о том, что в следствие провалившейся операции Варии Семья Бордже взяла Сардинию под свой контроль. Это означало дым пожаров, массовые чистки и металлический запах крови в воздухе. Сотни смертей вместо нескольких десятков. Телеграмма заканчивалась лаконичным "Мусор", и Тсуна почувствовал горький привкус слабости на языке. Пересохло горло.
Ему не хватило сил отправить своих людей на смерть - чужую смерть, и переговоры теперь были безнадежны.
Он неожиданно снова почувствовал себя четырнадцатилетним ребенком, не знающим, где выход. И слабым. Очень, очень слабым.
***
На совместном совещании Хаято периодически пытался непрозрачно намекнуть Занзасу, что босс Вонголы Тсуна, которому полагается больше говорить, а не слушать. Крики Сквало и похлопывание по плечу Ямамото, которое с каждым возмущенным восклицанием становилось все сильнее, его не смущали; но после мягкого "Я хочу послушать, Гокудера-кун", ему пришлось смириться с тем, что Десятый передает планирование операции Варии. Почти смириться.
- Мы так не работаем. Вы что, нарочно разводите больше грязи?
Его бесят переплетенные на груди руки Занзаса, небрежно заброшенные на стол ноги и то, с какой легкостью он за Десятого распоряжается жизнями людей. Без жертв сейчас нельзя было обойтись, но - после лет работы на Саваду, Гокудера усвоил это прочно - всегда есть переговоры. Да, ставки были опасно высоки - но они так не работают.
Занзас отпивает из стакана виски, произносит "Мусор" почти ласково, и от этого присутствующие ощущают, как по венам разливается паника.
- Мусор, - пауза, глоток, и острый взгляд, будто скальпель, будто детектор лжи. - Вы вообще не работаете. Вы, блядь, еще не наигрались.
Прежде, чем успевает грянуть взрыв, Тсуна поднимается со своего места и говорит, что собрание закончено. Секунду Хаято не понимает, кому в глаза смотрит - Десятому или боссу Варии, потому что сжигающий дотла огонь плещется во взглядах обоих. Когда Вонгола и Вария выходят из кабинета, их слишком беспокоит незнакомый, пугающий жар, чтобы задавать лишние вопросы.
Повисшая между Тсуной и Занзасом тишина вязкая, забивающая уши и не дающая дышать, одновременно настороженная и полная усталости. Ее разбавляет прохладный звон льда в стакане виски и быстрое, громкое дыхание Тсуны.
- По-другому никак, да?
- Можно и по-другому. Твоими ебаными методами, которыми ты за семь лет расшатал Вонголу и сделал из нее к чертям собачьим детский сад. Валяй, мне интересно посмотреть, но Вария работает отдельно.
Тсуна прекрасно понимает, почему Вария работает отдельно; когда Занзас произносит "Вонгола", он больше не делает перед этим словом короткой паузы, которая значила так много, он больше не испытывает к своей Семье ничего, кроме презрения. Потому что они не работают - они еще не наигрались.
Тсуна закрывает глаза. Он не знает итальянского, но знает, что сколько бы не было общего между Примо и Дечимо, они были разными людьми, и то, что мог сделать один, не может сделать другой. Вонгола никогда не станет тем, чем была когда-то, потому что вокруг нее другой мир, и нельзя пойти против всего мира. В такие игры играют в детском саду.
Словари итальянского пахли кровью и порохом, бумаги были для кого-то смертным приговором, и за этими словами было бесконечное множество убийств.
На плечи Дечимо ложится тяжелый груз, но когда он открывает глаза, то смотрит прямо, потому что ему больше не нужно искать путей побега.
- Занзас, научи меня итальянскому.
Пистолетным выстрелом убивает тишину чужой смех, безжалостный и веселый. Занзас ставит виски на стол и поднимается из кресла.
- Бери пистолет, мусор. Словари оставишь для домашнего задания.
Название: -
Автор: collapsia
Персонажи: Занзас, Хибари
Рейтинг: пожалуй, R, ибо сплошная пропаганда насилия
Размещение: без предварительного согласования запрещено
Дисклеймер: не извлекаю - не привлекаюсь.
Авторское: написано на заявку с Hot Yaoi Занзас/Хибари. Быть на одной миссии. То и дело выхватывать врагов из под носа друг у друга. UST.
Стоит Кее с неохотой опустить веки, как под ними вспыхивает багряным.
Стоит Кее с неохотой опустить веки, как под ними вспыхивает багряным, как под ними переливается всеми оттенками алого темнота. Она вспыхивает ярко и гаснет быстро. Секунда, две, три – не больше, но их хватает, чтобы глаза изголодались по отблескам пожара.
Хибари впервые боится, Хибари впервые боится темноты. Падающий снегом пепел кажется неподъемным грузом на смыкающихся ресницах каждый раз, когда сухой горячий воздух заставляет его моргать. Эта необходимость кажется досадной. Эта необходимость кажется убийственной. Он хочет видеть.
Справа щелкает затвор гулким, далеким громом. Через секунду воздух вскрывает пламя яростной, обжигающей зарницей. Это как гроза наоборот. Когда Занзас стреляет, Кея почти чувствует мощную отдачу в своих сжатых руках. Этой цепкой хваткой он пытается удержать впервые в жизни увиденную красоту. Его красота - это выжигающая жизни дотла ярость, вакханалия пожара, пятно крови на не успевшей помяться рубашке. Она мечется пульсом в его венах, Кея не собирается ее унимать.
Он поднимает глаза на Занзаса и видит, что их безумие отражает друг друга. Кея улыбается, вспарывает своей улыбкой чужие нервы, и Занзас улыбается ему в ответ.
Стоит Занзасу с неохотой опустить веки, как под ними растекаются липкие чернила, как под ними мерцает фиолетовым темнота. Ее хочется быстрее смахнуть с глаз как наваждение, но она остужает воспаленные нервы. Они вспыхивают огнем, короткое замыкание каждый раз, когда он открывает глаза.
Слева раздается глухой звук удара, медом вливается в уши. Легкие жадно вбирают пропитанный порохом и кровью воздух, разгоняют его по телу, и у сумасшествия начинается новый цикл.
Сегодня оно пускает корни глубже, нашептывает настойчивей. Сегодня оно замешано на прекрасном. Его прекрасное это безжалостность, запах металла, алый след на щеке.
Он перехватывает чужой взгляд и путает его с зеркалом. В зеркале пожар, и пожар у него в улыбке.
У Хибари разодрана с боку рубашка, ткань выкрашена в красный, запах крахмала заглушен запахом чужой крови. Когда он плавно поворачивается для удара, виднеется впалый живот, светлый, как не исписанная иероглифами шрамов бумага. Занзасу хочется самому дорвать бесполезный хлопок дулом пистолета, провести под линейку диагональный взмах руки. Тогда, быть может, взгляд доберется до выпирающей косточки на бедре. Но японец как чертова гейша, дразнящая проблеском тонких запястий в рукавах роскошного кимоно. Губительно.
Тонфа вонзается в чье-то тело за миг до того, как его настигает пистолетный выстрел. Занзас чувствует, как напрягается скулы, Кея смотрит, как снова вспыхивают почти истлевшие угли чужой ярости.
У Занзаса на лице аккуратный, будто скальпелем сделанный порез, из которого сочится кровь – как вода из плохо закрученного крана. К тому моменту, когда мужчина почти ленивым движением поднимает сжимающую пистолет руку, ручеек достигает уголка рта. К тому моменту, как тишину разламывает в щепки выстрел, он небрежно слизывает жидкий красный металл. К тому моменту, когда Кея понимает, что это была его жертва, он хочется впиться Занзасу в глотку. Непременно до крови, от запаха которой трепещут ноздри.
Они играют в войну на двоих, у каждого в глазах веселая смерть.
На истлевшем поле боя почти никого не осталось, только пара особо везучих и догорающее терпение. Перед глазами у Кеи плывет, убивает не он, убивают инстинкты. Смешались мазки крови на чужих губах, отсветы выстрелов на коже в воротнике рубашки, убийственная гибкость. Иногда они с Занзасом оказываются слишком близко – им тяжело поделить войну. В такие моменты остается только жадно ловить запах разгоряченной кожи и засохшей крови, пытаясь не прокусить губу.
Когда Занзас стреляет, он представляет, что выстрел прошивает Кею насквозь. Когда Занзас стреляет, он представляет, что чужие губы разбиты в кровь. Вкус так легко почувствовать на языке, корица с перцем, запах дурманит будто опиум. Позади падает на землю последнее тело, добавляя к искрам в воздухе пыль, а война все еще не закончена. Они впиваются друг в друга взглядом, почти сдирая истрепанную ткань, прикусывая солоноватую кожу, сжимая руки до синяков. Никому не хочется хоть на миг закрыть широко распахнутые алчные глаза. Никому не хочется дать слабину и первым бросится в атаку. Секунда, две, три.
Когда Кея опускает веки, под ними все еще полыхают багряным пожары, которые еще долго не утихнут. Он прячет тонфа и отряхивает то, что осталось от рубашки, бросая небрежное «До следующего раза».
Когда Занзас опускает веки, под ними все еще разлиты фиолетовые чернила. Он убирает пистолеты в кобуру и переламывает чужое прощание об ухмылку.
До следующего раза.
В треске огня теряется несказанное «в следующий раз мы сожжем друг друга».
Название: Рейс "Милан-Токио"
Автор: collapsia
Пейринг: Ямамото/Гокудера
Жанр: драма, romance
Рейтинг: PG-13
Размещение: без предварительного согласования запрещено
Дисклеймер: не извлекаю - не привлекаюсь.
Авторское: написано на заявку с Hot Yaoi Ямамото / Гокудера. На коляске встречать его в аэропорту после долгой миссии. Хвастаться удачной реабилитацией. Неунывающая улыбка.
Рейс "Милан-Токио"
Беспрерывный гул взлетающих и заходящих на посадку самолетов натягивает нервы - до острой, бьющейся пульсом боли в правом виске. Еще полчаса.
Где-то справа надрывно плачет уставший ребенок, это разрывает барабанные перепонки - до тягучей, не отпускающей боли в левом виске. Еще пятнадцать минут.
Слева что-то говорит женщина с идеальным тосканским акцентом и голосом образцовой истерички, это делает взгляд тяжелым - до чужого нервного молчания. Еще десять минут.
Сзади раздается грохот падающего багажа - один, три, пять чемоданов. Звуки многократно усилены акустикой - до того, что каждый кажется забитым в позвоночник гвоздем. Еще пять минут.
Спереди смуглый мужчина с куфией на голове ругается с охраной на ломаном английском, слова как визг и скрежет ржавого металла, пронзительные - до сжатых пальцев. Еще три минуты.
Звуки становятся то тише, то громче, не умолкают ни на миг, и Хаято чувствует себя как в ловушке. За шумом не слышно звука натужно работающих кондиционеров, и легко представить, что их нет вовсе. Летнее солнце раскалило здание миланского аэропорта, белый платок смят и влажен от испарины. Еще две минуты.
Того времени, на которое Хаято прикрывает сухие от недосыпа и зверской жары глаза, хватает, чтобы представить: "Рейс "Милан-Токио" задерживается". Невыносимо хочется курить. Нельзя. Еще минута.
- Объявляется посадка на рейс "Милан-Токио".
Мягкий голос диспетчера совсем не успокаивает, как полтора месяца назад, когда Гокудера вернулся в Италию. Наверное, ностальгия безжалостно взорвана вместе с попавшимися на пути - но сейчас самым важным кажется вернуться в Японию, которая так душила его шесть недель назад, и без которой он теперь не может. Его место там: все меньше сбиваясь, рассказывать о выполненном задании все меньше хмурящемуся Дечимо. Его место там: возле больничной койки, где он, кажется, раньше проводил слишком мало времени. В этот момент самолет отрывается от высушенной солнцем миланской земли, и никому нет дела до сжатых губ Хаято. Об этом проще не думать - как можно было проиграть? Об этом проще не думать - как можно было смотреть этими уставшими глазами, и не вставать, и не улыбаться? Об этом проще не думать - как можно было застрять в этой гребаной больнице? Об этом проще не думать - как можно было истрепать ему, им всем, нервы? Об этом проще не думать. Потому что когда Хаято думает о лежащем на больничной койке Такеши, который был настолько плох, что этот его варийский ублюдок спустил ему поражение с рук, то решает, что свернет ему шею. Хаято ненавидит невыполненные обещания, но сворачивание шеи каждый раз обращается в сухие неласковые поцелуи в висок и неловко встрепанные каштановые волосы. Они пахнут немного солью и немного какими-то травами. За полтора месяца этот запах почти выветрился из памяти, и это кажется невыносимым. Несколько часов полета кажутся невыносимыми.
***
Беспрерывный гул взлетающих и садящихся на посадку самолетов заставляет нервно всматриваться в табло - до боли в уставших глазах. Еще полчаса.
Где-то справа щебечет стайка девушек, и это отвлекает, заставляя всматриваться в обновленное расписание по новой - до боли в уставшей от напряжения шее. Еще пятнадцать минут.
Слева вполголоса переговаривается небольшая группа затянутых в костюмы встречающих, их свистящий шепот раздражает - до боли в ладонях, в которые впиваются ногти. Еще десять минут.
Сзади семейная пара шумно выясняет отношения, и закрытые глаза, и подсчет вдохов-выдохов не помогают - до боли хочется их схватить за плечи и встряхнуть как следует. Еще пять минут.
Спереди служащая что-то объясняет иностранцу, у нее тонкий голос, похожий на скрежет мела по доске - остается до боли стиснуть зубы. Еще три минуты.
Звуки становятся то тише, то громче, не умолкают ни на миг, и Такеши чувствует себя в ловушке. За шумом не слышно звука натужно работающих кондиционеров, и легко представить, что их нет вовсе. Летнее солнце раскалило здание токийского аэропорта; нагретые поручни инвалидного кресла кажутся смертельной ловушкой. Еще две минуты.
Того времени, за которое Такеши обводит взглядом лица друзей, пытаясь понять, не слишком ли беспомощно выглядит, хватает, чтобы представить: "Рейс "Милан-Токио" задерживается". Невыносимо хочется встать на ноги. Он не может. Еще минута.
- Объявляется прибытие рейса "Милан-Токио".
Мягкий голос диспетчера совсем не раздражает, как несколько минут назад, когда он объявлял прибытие другого самолета. Наверное, Такеши говорит неправду, когда отвечает, что его дом в тихом японском городке Намимори - его дом там, где его люди. Поэтому была чужой больничная палата, пропитанная едким запахом лекарств, когда кровать не прогибалась под чужим весом, была чужой собственная непроветренная комната, была чужой квартира Тсуны, в которой полтора месяца было одним человеком меньше. В этот момент показывается шумная толпа прибывших их рейсом, и никому нет дела до стиснутых пальцев Такеши. Он не уверен, что должен быть здесь: не потому что уже привычный к антибиотикам организм плохо реагирует на жару, а потому что инвалидная коляска - клеймо слабости. Об этом проще не думать - как можно было проиграть? Об этом проще не думать - как можно было позволить Хаято смотреть этими уставшими, в какой-то миг почти испуганными глазами? Об этом проще не думать - как можно было застрять в больнице, когда он нужен им всем, когда они должны были отправиться на это задание вместе? Об этом проще не думать - как можно было их обречь на эти полтора месяца? Об этом проще не думать. Потому что когда Такеши думает о чужом уставшем голосе в телефонной трубке, то он боится слишком многих вещей. Боится когда-нибудь оказаться на больничной койке снова, потому что она означает "далеко", боится, что когда-то на больничной койке окажется Хаято, боится, что когда-то на больничной койке окажется кто-то другой. Он не слишком умеет бояться и предпочел бы не учиться, но страх едкий, накрывает с головой, как любое незнакомое чувство, от которого не спрячешься за хорошими воспоминаниями. Чужие сухие губы почти не удается вспомнить, и это кажется невыносимым. Несколько минут ожидания кажутся невыносимыми.
***
У Хаято привычно прищуренные глаза и грубая ладонь, которая слишком сильно сдавливает плечо - как всегда. У Такеши привычно широкая улыбка и звонкий смех, которым он отвечает на сжавшую плечо руку - как всегда. Они оба не любят аэропорты - шумные, людные аэропорты, в которых за полчаса ожидания истончаются нервы. Еще пару секунд.
Токийское солнце слепит, выедает глаза, но когда вне давящих стен здания ветер треплет каштановые волосы, Хаято слышит запах соли и каких-то трав.
Такеши не должен здесь быть, потому что антибиотики, и напряжение, и он, конечно, пытается встать – его усаживают в кресло с почти не резким «кретин». Шаг от аэропорта.
Никому не кажется странным, что теплые его металлические ручки оказываются в руках именно у Хаято, и Такеши запрокидывает голову, говоря, что он идет на поправку. Два шага от аэропорта.
Он все равно, конечно, «кретин», но Гокудера чувствует, что у него самого расползаются в улыбке губы. Три шага от аэропорта.
Тсуна говорит о том, что следующие полтора месяца они проведут все вместе, готовясь к университетским экзаменам – как нормальные люди, а не мафиози. Пять шагов от аэропорта.
Хаято вскользь говорит, что задание, конечно, было пустяковое, но он мог бы справиться быстрее, если бы Ямамото так безответственно не сорвал все планы. Это неслыханный подарок. Десять шагов от аэропорта.
Они оба мысленно ругают себя за эту аэропортную мнительность, нервную боль в висках и тайком выпитые таблетки от нее. Беспрерывный гул взлетающих и заходящих на посадку самолетов затихает. Пятнадцать шагов от аэропорта.
Они оба дома. Больше никто не считает минуты и шаги.
Название: -
Автор: collapsia
Персонажи: Хибари-centric
Жанр: джен
Рейтинг: G
Размещение: без предварительного согласования запрещено
Дисклеймер: не извлекаю - не привлекаюсь.
Авторское: написано на заявку с джен-феста. 16. Хибари, Намимори. Спать в школе, есть на ходу, мыться над раковиной в уборной. Забыть, когда последний раз был дома, живя в ритме своего города. А-
780 слов, G.
Когда Кея просыпается, шум машин не вливается навязчиво в уши, нет запаха сбежавшего кофе и утренних кухонных перебранок, за окном не мельтешат всегда-спешащие-и-всегда-опаздывающие. Территория вокруг здания как глубокий ров вокруг феодального замка - поглощает всю городскую суету, и на третьем этаже средней школы Намимори Хибари Кея встречает свои утра в благословенной тишине.
Они всегда неизменны, и это радует больше всего - пустые коридоры, дышащий на ладан электрический чайник в кабинете ДК, распахнутые широкие окна и птичий щебет за ними. Кея насыпает на подоконник пшеничного зерна; пока он достает из простенького шкафа смену рубашки и завязывает галстук, от него не остается ни следа. Если на улице солнечно, за пару минут перед распахнутыми занавесками Кея пропитывается светом насквозь, это бодрит лучше наспех заваренного чая, это порция тонизирующих витаминов. Если на улице пасмурно, то легко настроиться на рабочий лад, это почти как медитация в буддистском храме, гарантированный дзен. В Намимори не бывает дурной погоды.
Кея не бывает на первых уроках - он давно прослушал их все, параграфы учебников давно сданы экстерном в официальном порядке, утренние часы принадлежат только ему. Все идут к школе, Кея идет от школы только чтобы потом туда вернуться.
Он завтракает в небольшом ресторане на углу, где в это время мало людей и можно не торопясь есть окономияки, читая купленную по дороге газету. Кея ненавидит телепрограммы, но ему становится дурно при мысли, что какое-то событие ускользнет сквозь пальцы, поэтому он читает газеты с упрямой методичностью, каждое утро. Иногда к остывающему чаю ему приносят данго, просто так. Когда-то давно он вышвырнул отсюда нескольких перебравших, и как-то само собою это место стало "его". Весь город его. Кея не принадлежит никому, кроме родного города. Даже самому себе, и это самый просто способ быть счастливым.
Кея обходит все проблемные места на теле города бегло и привычно - так опытный садовник легко определяет, не затерялся ли среди побегов один гнилой. Но на улицах становится все меньше гнили, обходы стали своего рода ритуалом, и эта маленькая бессмысленность из тех, которые Хибари себе позволяет. Ему слишком нравится городская площадь и узкие переулки, парк в двух кварталах от школы и полупустые детские площадки. Кто-то носит в кошельке фотографии любимых - какая сентиментальная чушь - Кея носил бы фотографии Намимори, но ни в какое портмоне не влезут карточки всех улиц и скверов. Он любит их все без исключения, все до единой. Они заслуживают этого куда больше, чем живущие на них люди.
Он успевает вернуться к английскому, и сдает на отлично зазубренные вчера на крыше глаголы. Он мог бы поступить в Токийский университет, повторяют учителя друг за другом. Кея знает, что мог бы, и знает, что не поступит. Он не собирается уезжать. Токио далекий и чужой, Токио может без него, а Намимори - нет.
Он сверлит взглядом затылок одноклассника на химии, когда тот пытается списать таблицу валентности из книги, и тот очень быстро сдается. Все, кто ходит с Кеей на уроки вместе, хорошо знают свой предмет: никто не смеет нарушать успеваемость прогулами и низкими баллами, никто не выдерживает тяжелого презрительного взгляда, если отвечает чушь. Когда-нибудь, когда придет время подавать аттестаты в приемные комиссии, одноклассники испытают смутное чувство благодарности. Кее все равно.
Все расходятся по домам, и школа постепенно наполняется тишиной. Коридор за коридором, Кея обходит их все, выгоняет замешкавшихся, проверяет работу дежурных. Если на улице тепло, он встречает вечера на крыше, щурясь от солнца и читая учебники, если холодно - в давно облюбованном кресле в торце библиотеки. Обед и ужин сливаются во что-то одно во все том же ресторане, и если зал не полон, Кея задерживается там почитать - уже не всемирную историю, а что-то из японской литературы, заботливо обернутое в прозрачную обложку. Он возвращается в среднюю школу Намимори, когда в городе уже давно светят фонари, и очень редко встречается что-то, что заставляет свернуть с привычного маршрута и восстановить нарушенный порядок.
Телефон Хибари почти всегда молчит. Тревожная трель раздается только если по зеркальной глади воды пошла рябь, если что-то пошло не так - Кусакабе знает свою работу хорошо и докладывает обо всем быстро. Кея не терпит, когда в его городе себя ведут не так, как положено. Он исправляет это очень быстро.
Иногда, совсем редко, в телефонной трубке раздается голос матери, усталый и напряженный. Она спрашивает, когда Кея в следующий раз зайдет домой.
Этот вопрос всегда вызывает у него секундное недоумение. Пока он находится в границах Намимори, он всюду чувствует себя дома, куда бы не пошел.
"Завтра", отвечает Кея, и действительно заходит завтра, что бы он не думал по этому поводу - свое слово положено держать. Его семья принадлежит к тому невыносимому большинству людей, которые называют домом четыре стены и крышу над ними, считая несчастными всех, кто не имеет этого. Хибари Кея называет домом город Намимори от северной до южной, от восточной до западной границы, с небом вместо давящей черепичной крыши. И он считает себя совершенно счастливым.
@темы: Ямамото, Джен, PG-13 (-15), G (PG), Яой, Хибари, Гокудера, R, Тсуна, Занзас
-
-
12.03.2011 в 22:41-
-
12.03.2011 в 22:50-
-
28.03.2011 в 23:26-
-
29.03.2011 в 10:41-
-
29.03.2011 в 16:46-
-
29.03.2011 в 16:52-
-
18.05.2011 в 20:11Второй и третий не читала, простите.
Обыденность - это то, что отыграть на "отлично" практически невозможно, и почему это мало кто ценит? Напряжение и переживания слишком яркие чувства, и передать их вполне реально даже для автора среднего уровня. А обычный день - это уже высший пилотаж. Тем более, Хибари гораздо сложнее по природе своей, чем тот же Тсуна. Мне кажется, сохранить Кею в четвертом фике гораздо труднее, чем сломать Тсуну в первом. Ломать умеем мы все )
-
-
18.05.2011 в 20:21Очень приятно услышать такой отзыв на фик про повседневность - как жанр он меня тоже очень интересует и кажется незаслуженно невостребованным.
А вот по поводу первого... У меня когда-то уже была дискуссия на эту тему с одним человеком. Это не фик про то, как Тсуна сломался. Это фик про то, как он вырос, и жаль, что у меня не вышло передать это.
-
-
24.06.2011 в 15:59